До дома мы добрались не скоро. Шли пешком, она показывала город, Волгу, старинные здания…

Утром она взяла у хозяев кипятку, чай насыпала прямо в стакан, нашли в столе кусок булки, довольно черствой, кусок сыра, весьма заветренный, тем и позавтракали. Соня не обращала внимания на эту скудость, будто именно так и должно быть. Может быть, у нее денег нет, какая зарплата у актрисы!

И я дипломатично говорю:

— Комната у тебя славная, но ходить через хозяев…

— Комната у меня вовсе не славная, — отвечает, — дрянь комната. Но ее оплачивает театр. И при такой конуре у меня больше шансов получить наконец свою комнату, я уже третий год на очереди.

Вы, конечно, помните то время. Сейчас человек размышляет о том, какую ему квартиру взять: с лоджией или без, и годится ли ему район, и какой этаж, и когда можно рассчитывать на телефон. А тогда люди годами, а то и десятилетиями ожидали комнату в коммунальной квартире, хоть какую, хоть где, лишь бы комнату.

И вдруг Соня с улыбкой говорит:

— Получу комнату, переедешь ко мне.

У меня сердце остановилось:

— Ты серьезно?

— Разве ты этого не хочешь?

— Спрашиваешь!

— Миленький, я плохая хозяйка, учти!

— С хозяйством справимся, но почему надо дожидаться комнаты?

— Ты будешь здесь жить?

— Я могу жить где угодно. И я могу снять для нас комнату получше.

Она взяла меня за подбородок, подергала, любила так делать:

— Борик, Борик, ты хочешь оставить меня без жилплощади.

— О чем ты говоришь?!

— Ладно, — сказала она, — летом приеду, все обсудим. Не дуйся, Борик, так будет правильнее.

Почему так будет правильнее, я спрашивать не стал. Я был на седьмом небе от счастья, исполнилась моя мечта и, если надо ждать, буду ждать.

В этом счастливом состоянии я уехал и пребывал в нем до самого приезда Сони. Мы переписывались, правда, не слишком регулярно, она писала о театре, о войне со старухами, всем попадало, и все же письма были легкие, смешные, беззлобные. Все зависело от того, в каких отношениях была она со своими коллегами в данный момент… Председатель месткома — хитрая лиса — оказывался милашкой, если хлопотал за ее комнату, псих главреж становился талантом, если хвалил ее на репетиции. Злобы, повторяю, не было, а было так: хорош ты ко мне — значит, светило, плох — значит, бездарь и сукин сын. Впрочем, как я потом убедился, она с этим сукиным сыном пила водку, дружески обнималась и нежно целовалась, не из лицемерия, вовсе нет, а потому что коллега, товарищ по работе, служит искусству, а среди служителей искусства попадаются и сукины сыны.