– Этот роман – эпоха в развитии советской литературы, – сказал Аннинский, – могучая, мощная, шекспировской силы вещь. Какое счастье, что она попала в наш журнал. Ее невозможно сокращать ни в чем. Изъять письмо Николаева недопустимо – рушится конструкция. Сталина трогать нельзя, без Сталина все пропадет. Я решительно за печатание в таком виде.

Взял слово незнакомый мне заведующий отделом очерка Калещук, здоровый такой парень, в редакции его называли «китобоем».

– Мы все изолгались, цепляемся за этот труп, сколько можно?! Пора покончить с этим! Из-за Сталина наша экономика в полном прорыве. Или мы будем строить свободное социалистическое общество, или будем держаться за Сталина и вернемся ко всему ужасу, который был при нем. Я, как и Аннинский, считаю, что получить такой роман – наша великая удача, и не понимаю, Сергей Алексеевич, как можно ставить вопрос о восемнадцати листах?!

Баруздин качнул головой:

– Это было сказано условно, я вовсе не хотел резать роман.

– В нем нельзя ни слова выкинуть, – продолжал наседать Калещук, – как он построен, так и надо его печатать. Ни слова не выбрасывайте, Анатолий Наумович!

Последним выступил Теракопян, заместитель Баруздина, говорил, как всегда, медленно, как мне показалось, даже несколько грустно.

– Я восхищен романом и тоже считаю, что трогать там ничего бы не следовало. Но именно я имею дело с цензурой, и я вам прямо скажу – они роман не пропустят никогда, на каждое слово Сталина потребуют письменное доказательство: где, когда это слово было сказано, когда опубликовано. Обойти цензуру может только Яковлев. Значит, или пойдете ему навстречу, или роман опять на долгие годы останется в столе.

– Как можно из живого тела, из романа, где каждая строчка золото, как можно оттуда выбрасывать?! – возмутился Аннинский.

– Можно, можно, – тихо проговорил Теракопян, – сколько там ни выбрасывай, роман все равно остается. В этом секрет настоящего произведения.

– Ну, Толя, что скажешь? – спросил Баруздин.

– Вот что скажу… Поправки Яковлева я уже сделал, убрал сто страниц, моя жена плакала, когда я их выбрасывал.

– Зачем ты показывал Тане? – воскликнул Баруздин.

– Таня работает со мной, все знает. Но, видимо, мои поправки оказались недостаточными. Хорошо, я еще поработаю. Письмо Николаева оставлю в романе, письмо – это исторический факт, но пошлет его Николаев не Сталину, а Ягоде, оно останется в недрах НКВД.