Миронов знал, что Колчин взял дихлорэтан в смену Лили, знал, что он вызывал ее в больницу, но не придавал этому значения. У него не было способности к собиранию и сопоставлению фактов – качество, которое люди называют здравым смыслом. Но когда он узнал, в какой степени дело касается Лили, им овладело беспокойство за нее.
Он подошел к Лиле в цехе. Она сидела перед аппаратом, облокотившись о лабораторный столик, – поза, присущая аппаратчику, когда процесс в колоннах идет нормально. Она обернулась, увидела Миронова, улыбнулась ему. Лицо ее было спокойно, доброжелательно, безмятежно. Видимо, ничто не беспокоило ее, не волновало. Миронов был рад этому. И все же в эту минуту он искал на ее лице что-то другое. Он перелистал журнал.
– Как у тебя?
– В порядке. Что так поздно?
– На сактаме был.
– Ну как?
– Дает продукт.
– Ехал бы ты в Москву, Володя. Человеком бы стал. А мы бы отсюда тобой любовались.
– А здесь я кто?
– Что здесь? Ведь ты све-ти-ло… Только и слышишь: Миронов, Миронов. В Москве получишь лабораторию, институт, будешь номер один.
– Неплохое предложение.
Миронов вынул из кармашка пиджака очки, поднес к глазам, бросил привычный взгляд на приборы. Потом кивнул Лиле – перо на диаграмме поползло вверх.
Она отошла к щиту, тронула ручку регулятора, вернулась. Миронов опустил очки в кармашек.
– Слушай, – сказала Лиля, улыбаясь, – а почему ты очки не носишь, ведь ты близорукий.
– Привык.
– Знаешь, что у тебя глаза красивые, хочешь нравиться женщинам?
– Возможно.
– А однажды я тебя видела в очках.
– Иногда я их надеваю, в машине, например.
– Тогда я тебя увидела в очках впервые, – продолжала Лиля, – приехала кинопередвижка, показывали картину на баскетбольном поле, я забыла, какую картину, но неважно. Ты немного опоздал и стал как раз передо мной. Мне было приятно видеть тебя в очках, какой-то ты стал совсем другой. Народу на площадке было много, стояли тесно, меня прижали к тебе, но ты не замечал. Я тихонько вывела пальцем на твоей шинели «Лиля». Я не хотела сильно нажимать, боялась, что ты оглянешься. Ты смотрел на экран и ничего не чувствовал. Не чувствовал ведь?
– Нет.
– А я все помню. Как ты стоял, и очки, и шинель твою, на плечах дырочки для погон, ты в ней вернулся из армии. А потом ты стал носить штатский костюм без галстука. В галстуке я тебя увидела позже, широкий галстук с широким узлом, как тогда носили. Это сейчас ты носишь узкий галстук. Ты следишь за модой, интересно, для кого?
– Все следят за модой, кому хочется выглядеть старомодным? – засмеялся Миронов.
– Женился бы ты, Володя, – сказала Лиля, – смотри, сколько девочек на заводе, одна в одну. Чудные девчонки, хочешь – сосватаю.
– Тоже неплохое предложение.
Так они стояли и разговаривали, и никто в цехе не находил в этом ничего удивительного. Миронов мог подойти к любому аппарату, простоять час или два, наблюдая за процессом. Иногда Лиля отходила к щиту, трогала ручки регуляторов, снова возвращалась.
– Я рада, что все выяснилось, – сказала Лиля, – по правде говоря, я беспокоилась за тебя.
– И напрасно.
Она задумчиво проговорила:
– Ты никогда ничего не боялся, я всегда завидовала тебе. Наверное, смелым надо родиться.
– Для этого надо только верить.
– Да, конечно, – тихо проговорила она.
– Люди часто ошибаются, – сказал Миронов, – но мудрость не в том, чтобы не совершать ошибок, а в том, чтобы их не повторять.
Она встревоженно посмотрела на него:
– Что ты имеешь в виду?
– Все то, что было, и то, что мы сейчас переживаем.
– Да, ты прав, и я рада за тебя.
– За меня?
– Я, наверно, не смогу тебе объяснить. Но когда я читала это, я думала о тебе. Ведь это не для Коршунова и не для Ангелюка. Это для тебя.
– А для тебя?
Она улыбнулась:
– И для меня, конечно… Вернее, для моего положения, что ли…
В цех торопливо вошла Антонина Васильевна, сменный инженер, узнала, что Миронов у аппаратов. Она была в такой же защитной куртке, что и рабочие, молодая женщина, одних лет с Лилей. И все же Лиля выглядела свежее и моложе.
– Вот тебе и невеста, – вполголоса проговорила Лиля, – красивая, образованная. Пары заклепок, правда, в голове не хватает, свои добавишь.
Миронов пошел с Антониной Васильевной вдоль колонн, останавливаясь и выслушивая, что она ему говорила. А Лиля смотрела ему вслед. В дверях Миронов обернулся и улыбнулся ей.
Вечером Миронов поехал к отцу в больницу. В больницу отец ложился два, а то и три раза в год. Полежит, выпишется, заскучает – и снова отправляется к «Абрамычу», как говорили на заводе про тех, кто лежал в заводской больнице.
– Хорошо тебе, видно, там живется, – смеялся Миронов.
– Надо подлечиться малость, – отвечал отец и отправлялся в больницу, как в родной дом, знал, чего надо брать с собой, чего не брать и когда явиться, чтобы получить койку в хорошей палате.
Миронов как-то отправил его в Ялту. Но старик не пробыл там и половины срока, вернулся и лег к Абрамычу. Их была там целая компания старых слесарей и аппаратчиков. Болезнь не позволяла им посещать завод, и потому от его дел они держались несколько отстраненно, играли в шашки, обсуждали новый закон о пенсиях, спорили о культе личности. Отец воспринимал как собственную победу каждое новое постановление правительства, будь то увеличение женщинам отпуска по беременности или учреждение Ленинских премий.
В накинутом на плечи халате Миронов сидел у его постели, слушал рассуждения старика.
– Еще долго придется распахивать, – говорил отец, – молодым надо объяснять, чтобы поняли, чтобы ценили…
Он был рабочий человек, уважал всякое настоящее дело, и если гордился сыном, то потому, что сын знал свое дело хорошо. Но на людях своей гордости не показывал.
Миронов любил отца, жалел его, видел – ему тяжело быть не у дела, оттого и ищет дело в своей болезни. И он чувствовал себя виноватым за то, что он молод и здоров, а отец стар и немощен.
Предыдущая Следующая
