Музыкант на крыше гетто
О музыке синтаксиса "несвоевременного" романа Анатолия Рыбакова

Михаил Тростников

Тяжелый песок.

(...)

Вершиной творчества Рыбакова стал роман "Тяжелый песок"

Это произведение занимает особое место не только в творчестве самого Анатолия Наумовича, но вообще - среди всех произведений о холокосте.

Во-первых, в нем описывается один из обычных, "рядовых" моментов войны: никому не известное еврейское поселение, одно из многочисленных гетто, обычное по-немецки планомерное уничтожение всего населения: запрещено петь, пить, любить, есть, жить. Каким образом при всем этом люди не просто выживали, но жили и на последнее выменивали оружие для сопротивления (вспомним восстание в варшавском гетто), остается непонятным всем, включая автора. Но тем возвышеннее подвиг каждого из этих неведомых миру местечковых мастеровых: сапожников, шорников, молочников...

Во-вторых, появление романа стало совершеннейшей неожиданностью. В конце 70-х годов, когда всех, кого надо, уже выгнали или запретили, все, что надо, установили и запротоколировали, а сама страна погрузилась в пресловутый "застой", обращение писателя к этой абсолютно несвоевременной и даже скользкой теме вызвало громкий резонанс.

В-третьих, удивил стиль автора, писавшего до тех пор детские бестселлеры или так называемую производственную прозу. На первый взгляд стиль этот представляется несерьезным, почти ерническим: "Но через некоторое время, как рассказывала Голубинская, воспользовавшись благоприятным моментом, Иван Карлович заявил Ле-Курту, что местный житель Яков Ивановский, помещенный в гетто, на самом деле наполовину немец, приехал из Швейцарии по романтической причине: влюбился в красавицу еврейку, - поэтому и назвался наполовину евреем, что сомнительно, если судить по его фамилии - Ивановский: самая, мол, распространенная русская фамилия, и в Швейцарии у него влиятельные родственники - немцы, человек он в высшей степени порядочный и честный, много лет проработал на деповском складе, прекрасно знает дело, и было бы хорошо вернуть его на склад, старый завскладом уехал, поставить на его место немца, не знающего русского языка, нельзя: не сможет выдавать запасные части, а среди русских сотрудников он не видит достойной кандидатуры, никому, кроме Ивановского, он склада доверить не может". Это одно предложение! После первого стилистического шока вспоминается классика еврейской литературы - Тевье-Молочник. Та же чисто разговорная, именно еврейская речь, манера даже не рассказывать, а говорить в очень быстром темпе, буквально рассыпая словесный горох и отчаянно жестикулируя, пересыпая речь множеством слов-паразитов, которые в еврейской речи паразитами не выглядят, то же стремление перечислить всех и вся, наконец, то же полунесерьезное отношение ко всему, даже к таким вещам, как погром или депортация за черту оседлости. Не случайно в языке романа Рыбакова, особенно в синтаксических структурах, все время слышится одновременно трагический и веселый еврейский скрипичный напев.

Последний, тоже чисто стилистический штрих романа: на братской могиле погибшим в гетто установлен камень. По-русски (вернее - "по-советски") там написано "Вечная память жертвам немецко-фашистских захватчиков", по-еврейски - "Все прощается, пролившим невинную кровь не простится никогда".